“Норд-Ост” словами фотографов

Рано утром 26 октября 2002 года бойцы спецназа начали штурм театрального центра на Дубровке, предварительно запустив газ через вентиляционную систему здания. Все террористы были уничтожены. Во время спасательной операции и после в больницах Москвы погибло от 130 до 170 человек из числа заложников. О том, что происходило в то страшное октябрьское утро, да и вообще на протяжении всех дней – с 23 по 26 октября – Liberty.SU попросил вспомнить тех фотожурналистов, которые почти круглосуточно дежурили около здания театра. Тогда весь мир увидел российский 9/11 их глазами. Сегодня, спустя 10 лет, мы хотели бы рассказать о событиях тех дней их словами.

Обычный октябрьский день. Что-то уже было сделано, что-то еще предстояло сделать: точно не помню, был ли это Кубок Кремля по теннису или баскетбольный матч Евролиги, куда на съемку уезжал Миша Джапаридзе. Съемка у Миши продлилась недолго: сообщение, полученное с ленты ИТАР-ТАСС, резко изменило наши планы. Так уж случилось, что некоторый опыт съемок захваченных террористами учреждений у нас уже был. Мишу первым же и отправили туда, а сами стали собираться, одновременно прикидывая, что из снаряжения нужно взять. Макс Мармур, работавший у нас в то время штатным фотографом, должен был улетать на очередной старт “Союза” с Байконура уже через день, Миша Метцель еще находился на Американском континенте, где ему пришлось от зари до зари снимать очередной саммит. Так что людей на данный момент оказалось немного.

Было решено вызывать подмогу: Ефрема Лукатского из Киева и Сергея Грица из Минска. Сам я тоже уехал к месту происшествия, чтобы более-менее реально представлять, что там и как. Максим Мармур, хоть и собирался в дальнюю командировку, не раздумывая, поехал к осажденному театру. Каждому из нас удалось что-то снять и передать в бюро, а оттуда – в Лондон, где находится Европейский центр агентства и где вся наша работа немедленно оказывалась на ленте «Associated Press»: новость стала первой в мировых новостях. Так прошли вечер и ночь, и наступило утро следующего дня. Настроение было, мягко говоря, не очень. Поиски ближайших квартир с видом на захваченный театр сначала удались, но постепенно нас оттуда вытеснили – пришлось искать дальше. На это ушло немало времени.

Максим Мармур провел у театра максимум своего времени и в обед, распрощавшись с нами, уехал переодеться – и на самолет в Байконур. Но наш состав пополнил всеми любимый Дима Ловецкий из Питера, и нам удалось найти квартиру прямо напротив главного входа в театр. Правда, расстояние было огромным – через дорогу да еще и площадь перед Дубровкой. Было решено довооружаться: привезли штатив, 600 миллиметров, что-то поесть. В квартире, кроме пьяной компании (может, именно поэтому они нас и пустили, не подумав о милиции, которая старалась проверить большую часть жильцов в окружающих театр домах), мы встретили коллег из газеты “Газета”. Они уже настраивали свою дальнобойную оптику на прямую наводку через окно из середины комнаты, чтобы быть менее заметными с той стороны. Мы обосновались в соседней комнате и тоже начали подготовку. Я уехал в бюро, чтобы собрать все нужное, по возможности распределить роли в фотоотделе, где буквально день и ночь трудились фоторедактора то вместе, то сменяя друг друга, чтобы хоть немного отдохнуть. Время перестало разделяться на день и ночь, осада продолжалась. Фотографы прибегали и убегали назад к театру, оставляя забитые флаг-карты, набегу стараясь понять, что происходит, кратко прочитывая новостную ленту. Некоторых силой приходилось отправлять спать, чтобы потом поменять и дать отдохнуть другим. Каждый работал по максимуму, даже Ефрем, которому после операции не рекомендовано было носить тяжелого, умудрился с минимальным оборудованием делать отличную работу.

Посовещавшись в бюро, мы решили сделать мобильный штаб в машине, которую предполагалось запарковать как можно ближе к месту действия: ее, полностью заправленную бензином, наш водитель Сережа Агапов подогнал с тыловой стороны того самого дома, в одной из квартир которого – вместе с пьяными хозяевами – ждал своего шанса Дима Ловецкий.

Выбора у меня не было, хотя что-то я успел снять. И очень хотел бы только этим и заниматься! Но пришлось сесть на заднее сидение нашей “Toyota”, обложившись спутниковым и мобильным телефонами, инвертором, зарядными устройствами и парой ноутбуков, и “стать на якорь”, исполняя обязанности фоторедактора. Время от времени мне казалось, что вот-вот закончу передавать очередную партию фотографий и тоже побегу с камерой в руках, но этому не суждено было сбыться. Мои мальчишки радовали принесенными съемками, и я с радостью за их профессиональный успех, с увлечением выбирал, кадрировал и посылал фоторедакторам в бюро, так как у них была перед глазами лента новостей и они могли корректно дооформить каждую фотографию, в данном случае я говорю о кепшене, то есть подписи к каждой фотографии. Конвейер работал отлично.

Уже шла, как выяснилось, последняя ночь осады, но мы об этом, конечно, не знали… Да и как это можно было знать? Двигатель машины работал почти целые сутки, я слышал какие-то выстрелы и хлопки, но материала для передачи было много, да и передача не всегда шла так, как хотелось бы – приходилось повторять передачу некоторых фотографий: десять лет назад передача фотографий была гораздо менее комфортным делом, чем сейчас. Я уже знал от Димы, что что-то произошло и из здания театра начали выносить людей. Без сознания или мертвых? Димка не мог этого понять с такого большого расстояния, а разглядывать свои фотографии у него не было времени. Он старался снять происходящее как можно лучше, имея при этом минимум возможностей: цифровые камеры того времени не могли дать качественную картинку на высоких чувствительностях (да еще и не очень новые «Nikon 1d» были не лучшим выбором, но других камер тогда у Димы не было.) Передавая волнующие фотографии той трагедии, я еще ничего не знал о жуткой судьбе более сотни людей, пришедших несколько дней назад посмотреть мюзикл и так и не вернувшихся из театра. Как такое могло случиться? Театр, мюзикл, смерть! Кажется, что это зловещая игра слов…

Закончив передачу, я решил возвращаться в бюро. Пересел на водительское сидение и медленно отъехал от дома: уже был полдень, но машины скорой помощи еще попадались на моем пути, пока я выбирался из этой части города. Радио в машине говорило о предположительно тридцати погибших (или мне так показалось?) и о мужестве бойцов спецподразделений. Доехал до бюро я быстро и, нагрузив все оборудование, поднялся на наш восьмой этаж. Не успев войти, попал в объятия коллег, но уже через несколько минут сидел за компьютером и просматривал отправленные и еще не посланные фотографии. Усталости пока не было, зато работы было полно. Чуть позже я узнал об огромном количестве погибших… Верить не хотелось, но это была правда. Наша команда сделала все возможное в тот момент, рассказала об увиденном языком фотографии. И уже потом, как бы невзначай, Дима Ловецкий расскажет о найденной им пуле, застрявшей между кирпичей всего в паре сантиметров от того окна, где он снимал свой материал.

Чуть меньше, чем через два года, случился Беслан, хотя после Дубровки, казалось, такое даже невозможно представить.

Александр Земляниченко,
Шеф-фотограф Московского бюро “Ассошиэйтед Пресс”

******

Я приехал туда примерно через полчаса после захвата. Тут же снял квартиру с окнами на театральный центр, хозяин которой взял с меня по 300 долларов за сутки. Денег у меня было суток на двое, Земляника (шеф-фотограф бюро AP Александр Земляниченко) обещал привезти еще.

Хозяин квартиры каждые полчаса звонил своему начальнику, который работал в каком-то госучреждении, и все время советовался: тут мол у меня американский корреспондент, чего делать то? Про деньги, полученные при этом – ни слова. Приехал Земляника, прошел через кордоны, зашел в квартиру, на правах старшего пропустил еще трех фотографов, в том числе и из конкурирующих агентств. Добрая душа. Мы дежурили по очереди у окна, а хозяин все время куда-то звонил.

…Кобзон, первые освобожденные заложники… Потом мы стали спорить за место у окна – четыре фотографа на одно – все же слишком много. Хозяин нас выставил. Мы оказались внутри оцепления. Сутки точно уже прошли с момента захвата. Менты офигели, когда мы вышли. Но как то все рассосались, никого не замели. Шарахались по окрестностям еще сутки примерно.

А потом я улетел на Байконур снимать запуск, потому как был аккредитован и не мог не лететь. Вспоминать не хочется. Позор властей и горе матерей. Надеюсь это никогда не повторится!

Максим Мармур,
В 2002 году фотограф AP

******

Как узнал, сразу поехал туда. Цифровой камеры не было – снимал на пленку. Из “дальнобойной” оптики – только 70-200. А там нужен был телевик 500-600 мм – это такие длинные и тяжелые объективы. Их во всей Москве наберется десятка три.

Я учился в школе почти напротив Дома культуры, где проходил «Норд-Ост». Директор моей школы, Семен Рувимович Богуславский, тогда в школе организовывал всем помощь (чай, еду). По собственной инициативе. Пока ему разрешали это делать.

Было несколько оцеплений – в них стояли молодые солдаты, вечно голодные и холодные.

Сразу хотел попасть в дом на другой стороне улицы (1-ая Дубровская, дом 15/10): он пятиэтажный и стоит напротив, через площадь и дорогу. Проблема была – пройти несколько оцеплений. Правдами и неправдами я как-то прошел. В общей неразберихе, которая типична при любом ЧП (а мы, фотокорреспонденты, часто снимаем их последствия), это как-то удалось.

Простые люди думают, что мы стоим рядом и снимаем в упор. “Рядом” – это метров через 500. И еще снимать не дают. Прячешься. Пойдешь официальным путем – никуда вообще не пустят. Каждый раз надо что-то придумывать, чтобы снять. Иногда везет.

Подошел к дому, фотоаппаратуру спрятал в обычный пакет. Зашел в подъезд вместе с жительницей дома: она любезно подсказала, какие квартиры выходят на «Норд-Ост». Обзвонил несколько квартир. Хозяин одной пустил – я зашел туда вместе с Сережей Карпухиным из Reuters (его из другой квартиры выгнали). Там уже сидел Антон Денисов: он тогда работал в ИТАР-ТАСС. Была камера Рен-ТВ. Мы кое-как разместились в комнате на полу: квартира-то маленькая. Окна были старые и мутные, и мы снимали через небольшую щель, чтоб не засекли. Хозяин (к сожалению, забыл, как его зовут) все прекрасно понимал и был всецело на стороне журналистов. Несколько раз в дверь ломились. Требовали открыть, угрожали взломать. Но он не открыл.

Внешне на улице все выглядело очень спокойно. Забитая машинами парковка. Перед входом в ДК стоял микроавтобус Chevrolet с включенными фарами, двигателем и открытой водительской дверью. На нем террористы приехали – так его и бросили. Никто машину не трогал, она работала, пока бензин не кончился.

Между нами не было никакой конкуренции: мы делились объективами, едой. У рентивишника был бинокль, и он предупреждал нас, когда что-то происходило. Было много часов ожидания. Расстояние от нас до здания «Норд-Оста» было приличным – звуки почти не доходили. Мобильная связь не работала. Антон Денисов хитрым способом подсоединился к проводной телефонной линии – плохо, долго, по часу, но снимки уходили.

Я провел с ними чуть больше двух суток. Ребята просидели до самого конца. И хозяин квартиры это терпел. Вообще отношение жителей к журналистам было хорошее. Только японскому журналисту Масами Огаве не повезло. Очень хороший парень… Со стороны улицы Мельникова он был. Ночью позвонил в квартиру телефон зарядить, дал еще 500 рублей! Вернулся за ним через час. Мужик оказался алкашом. Телефон присвоил, а Огаве сказал, что, мол, приходили люди из ФСБ, забрали телефон и велели сообщить, если японец вернется. 500 рублей не отдал.

Сергей Шахиджанян,
В 2002 году фотограф газеты “Коммерсантъ”

******

О случившемся я узнал из новостей на ТВ. Почти сразу позвонил Дэвид  (Devid Fillipov, в 2002 корреспондент “Boston Globe” в Москве) и спросил: “Дима, ты знаешь, где находится театр на Дубровке?” Я сказал: “Нет, не знаю, в Москве много театров”. А он мне: “Скоро все будут знать. И не меньше, чем про “Большой театр”… Так я оказался на Дубровке. Там еще не успели даже выставить заграждения. Пустота. Осень. Дождь. Какое-то ощущение тревоги во всей этой “влажности”. Редкие прохожие. Все попрятались.

Перед зданием театра небольшая площадка. Ходит какой-то мент. Он даже еще не в “бронике” (бронежилете), но пытается что-то делать. Скорее всего вообще не понимая зачем, он начинает двигать турникеты-заграждения. Я шлепаю мимо него, “треки (трекинговые ботинки), джинсы, красная куртка” – спасатель-спасателем, только с фотоаппаратом. Смотрю вокруг себя на предмет того, что же снимать – но снимать-то нечего! Тогда я прохожу мимо этого мента, которому на меня до фонаря, подхожу к зданию театра и дергаю за ручку. Дверь открыта, но в проеме скоба для ограничения прохода. И только тут я начинаю соображать: “Черт, там же люди, и не известно, что за хрен на блюде. А я – не профессиональный “толмач”, в смысле переговорщик – сейчас их (террористов) стану в чем-нибудь убеждать, а они возьмут да всех перестреляют…”

Отпустив дверную ручку, я закуриваю и отхожу к углу здания. Вдруг сверху свешивается какая-то тряпка, и несколько человек выпрыгивает из окна. Их трое. Они почему-то бегут не в мою сторону – к центральному входу, – а к бетонному забору, через который перелезают и исчезают из поля моего зрения. Подхожу к этой тряпке-веревке и ничего понять не могу: у меня в башке еще кнопка “Война и Мир” не сработала. Я еще тупой, я еще не на работе.

Пока я дожидаюсь Дэвида, ограждения уже более менее выставляют. Появляются военные, а нас уже никуда не пускают. Мы с корреспондентом идем “по кругу”, как это делают журналисты: интервью – солдаты, женщины и дети. Ничего для фотографа. В таких случаях я начинаю искать “дырку”- но не скажу, как я это делаю. Просто ради безопасности других. Потому что если ты знаешь как найти “дырку”, то должен знать, как вернуться через нее обратно.

Для меня не было никакого смысла искать квартиру напротив театра и сидеть там ради одного-двух кадров. Я не сомневался, что будет штурм и решил, что мне нужен только он – поэтому в первый же день я стал искать эту “свою дырку”. В первую ночь ушел спать. На вторую ночь – почти не спал. Ждал. На третью стало понятно – будет штурм. Просто почувствовал, что скоро все начнется… Это можно было понять, только находясь внутри оцепления, а не вне его. Те, кто был внутри, все понимали, что будет штурм – и будет вот-вот. Сейчас. Через час. Напряжение. Опасность.  Все это в воздухе висело. Это, конечно, иррациональное знание (если вообще это можно так назвать), но в данной ситуации оно самое верное. Ошибиться можно, но не больше чем на час или два.

И только тогда, на третью ночь я и нашел свою “дырку”. Там, рядом с театральным центром, был мост. Я еще до штурма посмотрел на него – и ушел. Стал ждать – потому что если ты проскочишь к месту события слишком рано, то тебя просто “вычистят” оттуда прежде, чем что-то случится. Ты должен войти в тот момент, когда все только начинается и когда все глаза смотрят только “туда”. В этот момент. Я так и сделал. Но не скажу как.

В общем, в итоге во время штурма я оказался перед разбитым окном, которое за несколько минут до моего появления вынесли из “огнестрелок”. Окно было большое и низкое, и я просто переступил ногой и оказался в здании театра. Огляделся. Увидел “бронированного спеца” и пристроился к нему в хвост. Он двигался к залу. Перед дверью он лег на пол и тихонько приоткрыл дверь…

Через несколько минут началась стрельба на верхних этажах. “Бронированный” сквозь щель осматривал зал, потом просунул туда свою “штуку” с глушителем и несколько раз щелкнул. Потом повернулся ко мне и кивнул головой: “Пошли”. Вряд ли он думал, что я тоже участник спецоперации – они вообще не мыслят в таких категориях в подобных ситуациях. Они действуют по принципу “свой-чужой”. От меня не исходило агрессии и опасности, следовательно, я – свой…

Я вошел в полутемный зал. Была жуткая вонь, и почему-то многие люди были полураздеты. “Бронированный” сразу же пошел к женщине в черном. Она спала, но очнулась, когда он приблизился – и спецназовец “дернул за курок”. Я стал снимать. Через некоторое время , услышав стрельбу на верхних этажах, я пошел туда. На лестнице встретил еще одного “бронированного” – часть “брони” он уже снял с себя и был налегке. Он посмотрел на меня и сказал: “Ну что, пора валить?” Так развязно спросил, по-геройски… Он уже отстрелялся, но адреналин еще продолжал работать…

Я решил не ходить наверх, а опять спуститься вниз. Там я окончательно понял, что хватанул газа. Голова кругом, как будто все во сне происходит. Я пошел к “своему окну” – и также как зашел, так и вышел. И это было моей большой ошибкой. Потому что выпал из окна я в объятия десяти человек: пятеро из них уже блевали, а другие пять сторожили “поляну”.

Спецназовцы, принявшие меня, решили, что я один из “тех самых” (террористов) и пытаюсь убежать… Они положили меня мордой в бетон и начали пинать ногами. Я хоть и крупный, но и они были не маленькие. Две камеры просто разбили вдребезги, а пленки не просто раздавили об асфальт, а полностью развернули все катушки. После этого изрядно побили, а потом спросили документы. Я было полез в карман, но понял, что лучше этого не делать. Тогда один из бойцов сам туда залез и достал плитку шоколада. Посмотрел на нее и начал истерически смеяться…

Пришел “начальник”. Выяснили. Все нормально вроде. Но на самом деле нет, конечно – потому что я фотограф. Остатки моей аппаратуры собрали в рюкзак, и меня стали выводить – но не через оцепление, а через центральный холл. Так им было проще. Через холл солдаты уже выносили полураздетых пострадавших… Солдаты-мальчишки стояли растерянные… Они вообще не знали, что делать, – и просто складывали тела штабелями – не понимая, то ли они мертвые, то ли еще живые…

Недалеко от выхода из театра лежала террористка в виде “креста”, еще живая. Ее притащил спецназовец и сказал какому-то большому милицейскому начальнику: “Вот, еще живая”. Начальник ответил: “А чо ты мне ее приволок? – Убери!” Спецназовец то ли не понял, то ли понял как надо – и просто выстрелил в нее – “убрал”. Все это я заметил, пока через холл театра меня вели… Мы же, фотографы, всегда смотрим, даже если снимать не можем…

Меня вывели к журналистам. Я иду, такой побитый, грязный и злой, а тут Сашка (Александр Земляниченко, шеф-фотограф AP) спрашивает меня: “Ты откуда?” Я говорю: “Изнутри”. “Снял?” – спрашивает он. Я открываю рюкзак и показываю ему свои разбитые камеры. “Сам-то жив?” Ну тут и у меня пошел отходняк адреналиновый, и я начал крыть всех и вся матом и кривляться… Сашка понял, конечно, и очень помог мне тогда. Отвел в машину, чаю налил. “Сиди, – сказал мне, – и не дергайся!” Он человек опытный, сам с “простреленной жопой”, спасибо ему огромное…

Дэвид долго меня искал – звонил мне на мобильник, когда меня спецназ бил. С одним из них Дэвид тогда и говорил, а не со мной. Перепугался корр мой очень. Когда мы встретились – сразу поехали в больницу. Ну побои, ну ссадины. Терпимо.

PS Если говорить про “антидот”. Когда спецназовцы приняли меня из окна и я увидел пять блюющих “бронированных” – огляделся. Из “антидота” у них был один “медбрат” и несколько бутылок воды, чтобы фляжку “разбодяжить”. Вот такие вот дела.

Дмитрий Шалганов,
В 2002 фотограф газеты “Boston Globe”

******

Я про дождливую осень говорить не буду. И не буду говорить про засвеченные фильмы, которые вырывали из камеры как кишки из живота, а потом за ненадобностью бросали их на мокрый асфальт. Просто скажу, что после Норд-Оста у нас стала другой журналистика. Стали другие законы о средствах массовой информации – и другой стала жизнь. Но мы этого просто не заметили, сидя у своих телевизоров. Не заметили и того, как реальность подменили сказкой.

23 октября нынешнего 2012 года, в день захвата заложников 10 лет назад, я опять пришел к театру на Дубровке. На площади достраивали церковь. Новую, из красивого красного кирпича. Большим краном поднимали еще не покрытые сусальным золотом башни-луковки и устанавливали их на фундамент. Красиво. Богато.

Плакат на здании бывшего ДК ” Московский подшипник” приглашал посетить приехавший на гастроли цирк. У мемориальной доски, с именами 130 погибших, стояло несколько человек с гвоздиками. Все плакали. Спросили и меня, кого я пришел вспомнить. Я ответил: “Наверное, всех, я просто фотограф”. Они понимающе кивали головами и отходили прочь, а один из мужчин просто сказал: “И кому нужны эти ваши фотографии…”

Десять лет назад было ощущение, что власть хотела уничтожить террористов, а не спасти заложников. Сейчас это ощущение перешло в уверенность. Для заложников они даже не запасли продуктов, воды. Анна Политковская собирала деньги от правозащитников и журналистов, чтобы купить что-то для заложников и передать это в здание театра. Как вообще такое возможно?

Когда чекисты пустили в ход газ – свое секретное химическое оружие, то газ одинаково действовал как на террористов, так и на заложников, тем самым уровняв их в праве на жизнь.  Антидот дали даже не всем участникам штурма, потому что формула его – государственная тайна.

Многие знали, когда будет штурм, несмотря на то что публично его никто не объявлял. Но это были “секретные материалы”. У нас всегда всем и все ясно. Но от этого знания всем становится только хуже.

Я не снимал штурм. У меня не было такой задачи, поскольку я считал, что это невозможно снять. Но я снимал, как грузили полуживых-полумертвых в кареты “Скорой помощи”. Это все, что я мог сделать для них – по крайней мере, я мог рассказать об этом. Даже врачи не знали, как помочь людям, а власти не говорили, какой газ был применен. Было ясно – что секретный. За “государственные секреты” мы уже давно платим своими жизнями.

Олег Климов,
В 2002 году фотограф газеты “NRC Handelsblad”

Материал подготовила Катя Богачевская
Использованы фотографии: Сергея Шахиджаняна и Олега Климова

Расскажите об этом в социальных сетях: