КТО ХОДИТ НЕ В НОГУ, ТОТ СЛЫШИТ ДРУГОЙ БАРАБАН

Каждое утро в восемь часов я иду в столовую на завтрак. Темно. Морозно. Слышно, как снег хрустит под ногами. Я словно ступаю по белоснежным клавишам огромного рояля, извлекая свою собственную музыку. Если прислушаться к шагам, то можно легко понять, о чём я думаю и в каком состоянии нахожусь. Осознание этого заставляет меня быть внимательным к окружающим людям. Они тоже играют свою музыку. Воспроизведённые ими звуки похожи на систему знаков, часто недоступных моему пониманию. Таких людей называют здесь сумасшедшими, но это не нравится мне, и я называю их иностранцами. Я живу среди них.

Иду вдоль белых корпусов психо-неврологического интерната. «Посторонним вход воспрещён» – так написано на металлических воротах, отчего-то вспоминаю только сейчас. Каждое утро на моём пути всегда встречаются несколько иностранцев. В руках они несут большие помойные вёдра, до краёв заполненные ночными отходами.

Когда они здороваются со мной или просто кивают головой в ответ на моё приветствие, то от сильного волнения часть отходов непроизвольно проливается на белый снег. В эти моменты я понимаю, что их снег хрустит под ногами совсем иначе, чем мой. С каждым неуверенным шагом они давят снежинки, но не все, а лишь некоторые – по причине исключительной необходимости, как будто бы извиняясь за своё присутствие в моей жизни. Это другая музыка, и мне нравится её деликатность.

В столовую мы входим все вместе, впуская потоки холодного воздуха через открытые двери. Я снимаю свою нелепую шапку и такой же несуразный ядовито-зелёный пуховик. Понимаю, что дурацкий наряд делает меня ближе к этим людям. Я даже становлюсь похожим на них – такое у меня внутреннее ощущение.

Здесь у каждого своя алюминиевая ложка, которую он носит с собой. У меня ложки нет. Может быть, потому что я ничем не болен, если не считать простуды и повышенной температуры. Кормят всех из одного котла, но меня приглашают в отдельную комнату. Сначала там предлагали ложку, вилку и даже нож. Однако уже через несколько дней мне стали давать только ложку – верный знак того, что обслуживающий персонал начал воспринимать меня как одного из пациентов. Вскоре я уже принимал пищу в общем зале, подсаживаясь за стол к тем, кого накануне фотографировал.

После завтрака в ожидании рассвета я возвращаюсь в свою комнату и что-нибудь пишу в тетрадку с надписью «Физика», купленную в местном магазинчике во время отоварки. Отоварка – это получение товара по безналичному расчёту. Каждый иностранный пациент получает от государства денежное пособие, часть которого идёт на нужды интерната, а оставшуюся долю иностранцы могут потратить сами.

Но деньги им не выдают, они сразу получают товар, а его стоимость списывается с иностранных счетов в пользу магазина. Большинство пациентов не понимают ценности денег, они для них ничего не значат.

Думаю, что иностранец в нашем привычном мире наверняка не выживет. Дело не в том, что его не примет общество по причине его умственной отсталости или внешнего уродства. Он сгинет от того, что система, в которой он родился и живёт, не существует за металлическими воротами. Мы живём по другим законам, которые если и соотносятся как-то с иностранной системой, то лишь в точке сингулярности – настолько это маловероятно в едином пространстве и времени.

С восходом Солнца снег начинает блестеть в глазах, а не только хрустеть под ногами. Тогда я беру камеры, штатив со стойками и иду снимать в один из белых корпусов интерната. Как у всякого здесь иностранца, у меня нет определённых задач – я сам себе их выдумываю. Однако в сравнении с живущими в этом инкубаторе, моё пребывание здесь добровольно. Поэтому иногда кажется, что единственное моё отличие от иностранцев заключается лишь в ощущениях потенциальной свободы.

Я учу нескольких человек снимать, хотя это сложно назвать обучением. Скорее, я больше наблюдаю за ними и потом долго рассматриваю их фотографии, пытаясь понять, о чём они думали, когда снимали, и что хотели выразить. Мои ученики не могут произносить слова – они общаются звуками и жестами. Мне кажется, что камера может расширить их коммуникативные возможности, для этого просто нужно больше времени.

Я записываю свои наблюдения, провожу некоторые визуальные и фотографические эксперименты.  Иногда в отчаянии хожу в медблок, чтобы почитать истории болезни, но утешения не нахожу – почти у каждого в графе «Образование» вынесен приговор: «необучаем». Как правило, записи эти появлялись в делах иностранцев в пяти- шестилетнем возрасте. Но с каждым днём я утверждаюсь в мысли, что могу в них что-то вложить. Конечно, я не педагог и не доктор, но этих людей никто, никогда и ничему даже не пытался обучать.

Безусловно, образовательный процесс имеет положительный результат, потому что я и сам здесь учусь. После многих наблюдений пространство вокруг стало наполняться новыми деталями, о существовании которых раньше я не задумывался. Иностранцы определённо помогают мне в этом, но я совсем не уверен, что сам помогаю им. Я осознанно пытаюсь войти в их мир, но они наверняка не смогут проделать то же самое со мной. В этом заключается фатальная несправедливость, которая меня угнетает. Но когда я показываю им фотографии и вижу, как гримаса патологического равнодушия меняется на подобие человеческой улыбки, я чувствую свою причастность, и это оживляет меня.

Я абсолютно уверен, что существует проблема не врожденного слабоумия, а слабоумия приобретённого и прогрессирующего в результате влияния социальной среды. Вместе с Пашей, который с каждым годом все больше и больше превращается в олигофрена, согласно его истории болезни, мы решили вместе снимать портреты проживающих в интернате.

Я трачу много сил и энергии, уговаривая его на компромиссы и призывая к разуму. Но иногда мне кажется нелепым призывать к тому, чего просто нет.

Я говорю «мы решили», потому что частично научился понимать Пашу, а Паша научился понимать меня. По отношению друг к другу мы больше не иностранцы. К сожалению, Паша настроен категорически против всех, кто проявляет интерес к фотографии. Иногда его протест перерастает в открытую агрессию. Он даже готов ударить и всегда оглядывается в мою сторону, ища поддержки, но не находит её. Кроме того, у Паши есть некоторые виды и по поводу моей персоны. Он всем объясняет, что я скоро поселюсь в интернате навсегда и буду жить в его комнате вместе с тремя другими иностранцами, двое из которых с трудом передвигаются в пределах комнаты. Паша даже показал место, где можно поставить мою кровать.

Пока я переношу с камеры на компьютер снятый материал, Паша копается в моих вещах. Больше всего ему нравятся вельветовые джинсы, футболка, шапочка и американские армейские ботинки. Я понимаю, что очень скоро мне придётся лишиться всего этого – вопрос времени. Первые на очереди были джинсы. Я согласился подарить их Паше, но поставил условие: джинсы он получит в том случае, если прекратит писаться в штаны и не будет оправлять свою нужду под моей дверью. «Жёлтые пятна на белом снегу выглядят некрасиво!» – таков был мой аргумент. Паша немного подумал и согласился. К слову сказать, он никогда не нарушал наших с ним договоренностей.

В «тихий час», когда большинство иностранцев предпочитают смотреть телевизор, некоторых из них я пытаюсь научить простой арифметике. Двое уже умеют считать, но только до десяти, потому что у каждого из них только десять пальцев на руках. Но один из иностранцев теперь умеет складывать и вычитать натуральные числа. Он приходит в восторг, если я, довольно улыбаясь, говорю ему: «Ответ правильный!»

Вечером, когда остаюсь один, я смотрю фотографии. Портреты иностранцев вызывают во мне желание бежать куда-то среди ночи без оглядки и ни о чём не думать. Никогда я ещё не встречался с такой концентрацией безумия и уродства. Впрочем, если понаблюдать за людьми в метро, не так часто встретишь приятное лицо. Но здесь, в интернате, всё иначе. Красота и уродство – существует ли между ними чёткая грань? Снег под моими ногами и под ногами иностранцев всё равно остаётся снегом.

Однажды после обеда к нам в интернат приехал священник, и занятия в «моей школе» были отменены. Мы пошли снимать службу в местном клубе. Собралось очень много иностранцев. От тесноты и запаха ладана кому-то становилось нехорошо, но они с завидным упорством, если не сказать одержимостью, продолжали креститься. Некоторые, правда, просто били себя кулаком по лбу и в живот. Другие кругами водили руки вокруг своей головы, но были и те, кто крестился правильно, как научил их священник перед началом службы.

Церковнику также, как и мне, была необходима обратная связь. Он настойчиво просил повторять за ним последние строки песнопений, но вместо «Радуйся Невесто неневесная» ему неуверенно и нескладно вторили: «радуйся невеста ненебесная».

После хорового исполнения священник прочёл проповедь и стал раздавать алюминиевые нательные крестики с картонными иконками. Хватило не всем. Иностранцы, которым достался полный комплект, хвалились перед теми, кто остался без подарков. Наблюдая за этой картиной, я думал, действительно ли Бог справедлив и всемогущ, когда лишая одних, даёт другим.

Со священником нас объединяло одно обстоятельство. Когда-то я обратил внимание директора интерната на то, что в комнатах и коридорах нет фотографий. Служитель церкви, в свою очередь, посетовал, что ни в одном из корпусов не висят иконы. С одной стороны – лики святых, с другой – сделанные мной портреты.

Образ духовный, искаженный религией, напротив образа действительности, искажённого фотографией. Ситуация, в которой два охотника оказались рядом: один охотник – за жуткой реальностью, другой – за красивыми душами.

Здесь есть только один корпус, в который мне заходить запрещено – это «теплица». Так называют место, где живут «овощи». Как и Паша, я тоже стараюсь соблюдать договорённости, но мне это делать труднее, потому что любопытство преобладает над обязательствами. Всё же я нашёл компромисс: если случайно буду проходить мимо «теплицы» и загляну в окно, то это не нарушит данного директору обещания.

Запрет был вполне объясним – в том корпусе живут люди, у которых сохранились только животные рефлексы. Ещё летом сквозь мутные оконные стекла я видел людей, которые рвали на себе одежду, словно пытаясь высвободиться. Больше всего врезалась в память молодая женщина, абсолютно нагая, с красивым телом и безумными глазами. Она подошла к окну, прижалась к стеклу и сквозь меня стала смотреть вдаль, как в бездну. Мне подумалось тогда, что это было моё свидание со смертью.

С этой женщиной я встретился вновь. Санитары накачали её медикаментами, одели и привели к нам с Пашей в другой корпус, чтобы мы сделали её портрет. В глазах уже не было той бездны, которую я видел прежде. Полупрозрачная кожа и полная отрешённость напомнили мне рассказы Гоголя, у которого красивы только «мёртвые и бледные», а «живые и краснощёкие» – всегда уродливы.

С заходом Солнца я не делаю фотографий, хотя часто использую искусственный студийный свет. Просто придумал такое правило – быть вместе с Солнцем. Ночью я перебираю снимки, которые сделал днём. И чем больше смотрю на них, тем меньше понимаю, почему я решил, что развешанные в коридорах инкубатора портреты понравятся иностранцам. Разве они не осознают, как уродливо и нелепо выглядят на этих фотографиях? Может быть, лучше, если на стенах останутся привычные изображения собак и кошек? Наверное, так всем будет спокойнее. Быть может, в самом деле правильнее заполнить пространство иконами и образами святых – пусть молятся, не осознавая, кто они, зачем живут и что здесь делают.

С другой стороны, возможно, они считают, что, напротив, это мы безумны и уродливо выглядим. А вдруг они вообще не оценивают себя, а просто воспринимают такими, какие есть? Разве это плохо? По крайней мере, я не слышал ни одного мнения, что кто-то из иностранцев получился на фотографии хорошо или наоборот неудачно. Реакция всегда была одна: узнавание себя и радость. Радость. Что чувствуем мы, когда смотрим на эти фотографии? Что чувствую я? Мои мысли связаны с тем, что среди нас есть безумные и гении, красивые и безобразные, душевнобольные и талантливые; но не должно быть системы, которая разделяет нас на нужных и ненужных. Если мы претендуем на то, что живём в обществе людей, то должны уметь понимать и чувствовать друг друга. Тогда мы сможем жить вместе.

Олег Климов (фото и текст)
Павел Кыштымов (фото)

В течение двух лет фотограф Олег Климов три раза посетил ПНИ в Красноярском крае и прожил там в общей сложности более месяца. Вместе с Павлом Кыштымовым они сняли более пятисот портретов, в том числе для личных дел психоневрологического интерната, много часов видео, а также провели фотовыставку для пациентов интерната и жителей поселка. Единственная газета в мире, которая согласилась опубликовать их совместный материал, была SYDSVENSKAN (Швеция).

После ухода директора ПНИ на другую работу фотосъемки в интернате стали невозможны.

М-Журнал Liberty.SU